Бессмертный полк
В декабре прошлого года исполнилось 110 лет со дня рождения Народного поэта Степана Широбокова. Мне не удалось откликнуться на этот юбилей, но сейчас, ко дню Победы, ученица поэта-фронтовика перевела мои маленькие рассказы. Назовём их так:
"Интернет-рассказы о Степане Широбокове"
в переводе с удмуртского Зои Кононовой
Партбилет
Так cлучилось в жизни Степана Павловича Широбокова: расставшись с первой женой, он женился во второй раз. Времена тогда были крутые: если ты, коммунист, бросаешь свою жену, будь готов выложить партбилет на стол. Так и было: обсуждали Степана Павловича, поучали, унижали, заставили партбилет сдать. Но Степан Павлович не сломался, со второй женой жил счастливо: много писал. Дали ему звание Народного. Не только в Дебёссах, но и всюду он стал известным и привечаемым. И вот однажды к нему приезжает тот самый человек, под чьим давлением у Степана Павловича отнимали партбилет. Этот человек сидел в обкоме и обладал большой властью. Итак, встречает он поэта и говорит:
– Слушай, Степан Павлович! Зря мы с тобой тогда повздорили. Давай-ка, напиши заявление, и мы тебе твой партбилет вернём.
– Спасибо, – говорит Степан Павлович, – мне партбилет на фронте, в окопе вручили, а из твоих рук я его не возьму!
И не взял.
Взаперти
В последние годы жизни Степан Павлович пожелал объехать родные места в Шарканской стороне. Стояла осень: поля опустели, там, где волновались хлеба, как ломти солнца, громоздились стога соломы. Выехав на машине Союза писателей, мы со Степаном Павловичем проехали по полям, останавливались на месте родной деревни, стояли молча около знакомых с детства тополей, потом гостили у Марии Николаевны Занкеевой в Шегъяне. Вместе с дочерью, приехавшей из Москвы на лето, Людмилой Ивановной, они нас встретили очень радушно, угощали только что приготовленными удмуртскими кушаниями, так что Степан Павлович будто совсем вернулся в молодые годы. Он вспоминал смешные истории молодости, рассказал о братьях, которые пали на полях сражений.
Возвращались мы по другой дороге: Степану Павловичу захотелось объехать шарканские поля. Может быть, он уже тогда чувствовал, что едет по ним в последний раз. По душе как будто пришлись Степану Павловичу просторно раскинувшиеся поля. Поднявшись на какой-то холм, мы выходим из машины, и Степан Павлович, всей грудью вдыхая сладкий воздух своей родины, радуется как птица, выпущенная из клетки на волю.
– Вот в таких местах, Степан Павлович, – говорю я, пытаясь проникнуть в его мысли, – рождаются, наверное, стихи.
– Может, и рождаются, – не очень соглашаясь, отвечает он и добавляет: – А пишутся они в другом месте. Очень много самых лучших песен и стихов я написал взаперти.
– Как? Не совсем понял, Степан Павлович!
– Да вот так. В 50-е годы, когда я жил в городе, Герман Корепанов так заставлял меня работать. Сказав, что до вечера надо написать слова на его мелодию, он запирал меня в кабинете издательства на замок и уходил. И знаешь, помогало! Для того, чтобы сочинять, Алёша, нужна оччень крепкая дисциплина!
Кольчуга из орденов
Последние годы жизни народный поэт Удмуртии Степан Павлович Широбоков тяжело болел. Его сколько-то подержали в больнице и отпустили домой, шепнув родным, что, наверное, уже не выздоровеет. Но больница, в которой лежал поэт, была так себе – ненадёжная. Товарищи и родные начали искать тогда другое лечебное заведение, куда можно было положить поэта. В городе, понятно, такое заведение все знали: там и врачи лучшие из лучших, и для тяжёлых больных есть отдельные палаты; да и уход, питание и лечение совсем отличаются. С другими его никак не сравнишь. Туда больших руководителей, чиновников и их родных помещали. Туда выделяли самые хорошие и редкие лекарства. Зная это, друзья-писатели стучались в двери разных руководителей: народного поэта обязательно надо бы поместить в лучшую больницу; он не только поэт, но и фронтовик, да и сколько его песен поёт народ. Но нет, не получалось, постоянно посылали к более высокому начальнику: нет, говорили, не можем, как на это сверху посмотрят. Так писатели дошли до самого высокого начальника в большом доме. Этот человек всех и всё держал в своих руках. Как скажет, так и будет. Надежда была только на него: Первый – последняя инстанция. Если не там, то правды уж нигде не найдёшь. Выслушал Первый обращение писателей и спрашивает: «О чём вы просите, я что-то не пойму, что к чему?» – «В больницу, в лучшую больницу надо бы устроить народного поэта», – говорят те. «В какую лучшую больницу? – прикидывается непонимающим Первый. – У нас все больницы хорошие, о чём вы хотите сказать?!» Нет. И Первый не разрешил, не устроил. Степан Павлович так и лежал дома. Как могли, так и лечили его родные и близкие.
Через какое-то время о разговоре наверху услышал и Степан Павлович. И как раз в то время Первый был представлен к высокой награде – ордену. Зная о награждении орденом и об упёртом характере Первого, Степан Павлович сказал: «Пусть хоть кольчугу из орденов наденет, но всё равно умрёт».
.. Сейчас этого Первого постепенно забывают, а голос Степана Павловича звучит всё сильнее и сильнее. Стихи и песни его живут в народе.
Среди ковров
Почувствовав приближение старости, Степан Павлович Широбоков решил из Дебёс переехать в город. Долго хлопотал он, чтобы получить квартиру. И всё-таки благодаря Литфонду Союза писателей, дали ему ордер на жильё на окраине города, в новом микрорайоне, в большом панельном доме. Но почему-то место ему досталось как раз над аркой. На Молодёжной улице есть такой длинный дом, похожий на китайскую стену, вот в его середине и есть высокая арка для проезда внутрь двора. Над аркой пол в квартире холодный, мёрзнут ноги, надо было купить тёплый ковёр. Достать тогда такой товар было трудно, и Союз писателей опять помог ему приобрести какой-то недорогой палас. Одно было хорошо: окна писателя смотрели на поля. Подходит, бывало, к окну и, глядя на горизонт, вспоминает свои Дебёссы. По его стихам мы знаем, что жизнь Степана Павловича была связана с природой: он ходил на рыбалку, на охоту… А теперь всё труднее и труднее стало выходить, и Степан Павлович начал скучать.
В 1980-ом году писатели Удмуртии ездили в Москву на декаду, посвящённую литературе и искусству Республики. В делегации был и Степан Павлович. Когда ехали в столицу, начиналась весна, но всюду ещё лежал снег, а, возвращаясь, только выехали за Москву, увидели: снег растаял, реки открылись, перед глазами – свободные просторные поля. Степан Павлович стоит, глядя в окно вагона. Я встал рядом, и он ожил: «Алёша! – говорит он по привычке, – посмотри-ка, как замечательно у нас! После зимы – весна, после весны – лето, после лета – осень, осень пройдёт и – снова зима! А где-то в Африке – заметь – весь год лето!» Увидев такое приподнятое настроение, я ещё больше удивился про себя: как быстро зажигается поэт! (Меня он сначала называл Алёшей, путая со своим земляком-журналистом Алексеем Шкляевым. «Алёша, – говорит и снова начинает рассказывать о природе. Этот разговор помог мне понять его стихи: они полны бесконечного удивления всем: «Кызъёс, кызъёс! Ти ялан вожесьук!" (Ели, ели, вы же всегда зелены!).
В том же году Степан Павлович ездил в Дебёссы. Рассказывают, встретила его одна знакомая женщина и говорит: «Ой, Степан Павлович, в новой квартире, наверное, шикарно живёте. Ковёр на ковре, хрусталь на хрустале. Хоть один раз позвали бы в гости». – «Да, – говорит Степан Павлович, – много у меня ковров: есть и жёлтый, и зелёный, и коричневый, белый тоже есть. Приезжай – посмотри».
Очень быстро эта женщина приехала! Была уже осень. Степан Павлович угостил свою гостью и, вспомнив разговор в Дебёсах, пригласил к окну. «Вот, – говорит, – смотри, сколько у меня ковров. Вот жёлтый, – показывает в окно Степан Павлович на жёлтые поспевшие хлеба, – вот коричневый, – показывает на свежевспаханные полосы полей, – вот зелёный, – говорит, указывая на поднимающуюся на полях озимь. – А когда приходит зима, – добавляет ещё Степан Павлович, – все эти ковры становятся белыми-белыми».